Повесть (я бы сказала - рассказ) не украдет у вас времени, но оставит в состоянии ступора: будто бы вы наблюдаете за бьющимся стеклом, знаете, что оно способно осколками ранить – сильно, рвано, по артерии, но стоите дальше, не уходите. Авось пронесет. Или то, что будет дальше, значение обретет намного больше какого-то растерзанного локтя в собственном кровавом соку. Эка беда. Эка расходный материал.
Петербург. 20-ые годы прошлого века.
История эта начинается обычно: живут себе десяток лет муж с женою, живут. И все у них хорошо, и быт налажен, и отношения меж собою, и ласки любовные еще имеются (есть еще жизнь на Марсе!). А вот как обухом по голове – понимает женщина, что семья у них не полна. Будто яма разрастается все больше между ними – и падает туда все хорошее да нажитое, перечеркивая и доброе слово и смешливый взгляд. И способно заткнуть эту дыру пожирающую лишь новая жизнь. Да только нет ее, не способно чрево женщины оною разродиться. И придумалось тут бабе на воспитание взять девочку соседскую, оставшуюся без попечительства. А они что? Кусок хлеба, ночлег да работа, чтоб без дела не сидеть – всегда найдется. Так и взяли 13летнюю девицу в дом, не думая о последствиях.
И Софья тоже поняла: да, оно самое. И поняла: если не будет ребенка, Трофим Иваныч уйдет из неё, незаметно вытечет из нее весь по каплям, как вода из рассохшейся бочки...
А последствия нахлынули волной, сметающей с пути огороды, изгороди, души.
Пришлая из вне и нарушившая устоявшийся уклад девица Ганька вдруг стала той, кому предстояло вывести этих двух людей из равновесия, выродить из скорлупы. Они и очнулись из-за нее, но каждый в своем блаженстве и кошмаре. И если мужа я оправдать никак не могу, то чувства женщины, пред носом которой происходило немыслимое, я понять еще как могу. Не оправдываю – но ощущаю вместе с ней эту бурю негодования, льющуюся как за окном холодной мутной водой, так и душевно, застилая глаз и не давая опомниться.
Ганька говорила, смеялась только с Трофимом Иванычем, а если оставалась вдвоем с Софьей, она молчала, топила печку, мыла посуду, разговаривала с кошкой. Только иногда медленно, пристально наплывала на Софью зелеными глазами, явно думая что-то о ней, но что? Так, уставясь в лицо, смотрят кошки, думают о чем-то своем – и вдруг становится жутковато от их зеленых глаз, от их непонятной, чужой, кошачьей мысли.
Для меня здесь явственно ощущаются заветы Достоевского. Здесь «тварь дрожащая, но право имеющая» ощущает радость лишь от знания, что поверили, что не лежит на ней груз тяжким бременем.
Нет, дело вовсе не в сюжете, дело в струящихся образах, в подобранных эпитетах, в дышащем чувстве. Повторы здесь не выглядят инородно, их не хочется убрать – наоборот, они нагнетают обстановку, сдавливают в тисках, прожигают своим присутствием.
Трудно, ступенями, она стала набирать в себя воздух, она, как веревкой, дыханием поднимала какой-то камень со дна. На самом верху этот камень оборвался, Софья почувствовала, что может дышать. Она вздохнула и медленно стала опускаться в сон, как в глубокую, теплую воду.
Откровенно, точно, ярко, хлёстко.
Не-под-ра-жа-е-мо.
И определенно одно из самых удачных знакомств с авторами в последнее время. Ничего до этого (даже знаменитой антиутопии) у Замятина прочтено не было.
