Не Кысь. Татьяна Толстая - отзыв

С книжками, наверное, как с парфюмом- можно ходить кругами, выбирать, думать, планировать, прикидывать и рассуждать, потом радоваться, ага, молодец я, умница, вот все-то правильно сделала, ношу и радуюсь, читаю и не оторваться, а можно- ррраз, и полюбить сразу, всерьез и надолго, это, наверное, и есть тот случай, о котором говорят- вот, мой автор, люблюнимагу. Татьяна Толстая- очень близко к тому, что, вот, это тот самый, "мой" автор, хотя мне не нравится такой подход, потому что бывает так, что и у любимого автора случаются так себе произведения, что ж, любить их заодно? Нет, не хочу, возвращаясь же к Толстой- она у меня давно и надежно обосновалась на полке с любимыми, от которых я не жду подвоха, так как предыдущий опыт говорит- не подведет и не обманет, и все будет, и радость, и грусть, и доброе, и злое, язвительное, и нежное, трогательное до слез, в общем, все у нее там есть- и жизнь, и слезы, и любовь. Волшебница.

Не кысь- сборник рассказов, эссе, заметок, статей, в общем, такой "короткий метр" от литературы, и не очень я люблю такое дело, мне больше нравится "полноразмер", лишь бы не было затянуто и растянуто, размазано, как каша по тарелке, но в случае с Толстой- снова исключение, в ее исполнении мне очень нравится этот жанр, все эти заметки, записки, зарисовки, чуть ли не на полях, салфетках, и вообще на всем, что подвернулось под руку, парой штрихов, легких и невесомых, потому что, и это удивительно, ей каким-то образом удается на нескольких страницах, как будто мимоходом и мимолетом, взять и сотворить целый мир, яркий, полновесный, живой и настоящий, красочный, с запахами и звуками, очень хорошо она умеет это- написать так, что нет сомнений, ее герои- живые, они вообще ходят рядом, любят, ненавидят, ошибаются и исправляют, или не исправляют ошибки, работают, учатся, думают, или не думают, путешествуют, воруют, злятся, ругаются, мирятся, совершают ошибки, словом, живут совершенно обычной жизнью, в обычном мире, а не в книжном, придуманном, ограниченном страницами. Это одна из причин, почему мне нравится то, как пишет Толстая.

Тяжкий блеск церковного купола вдали, немолчный и бессмысленный шелест листьев, уже потускневших, бегучие пятаки солнечных пятен, вонь и ветошь вокруг гаражей, трава в тени лип и земляные плеши во дворах, на площадках, где сушат белье, – тут прожить, тут и умереть, так никого и не встретив, никому ничего не сказав.

Сборник составляют около пяти десятков рассказов, заметок и эссе, разделенных на четыре части:

Москва

Петербург

Тогда

Сейчас

Каждая часть имеет некую общую тему, ту, что объединяет зарисовки- рассказы между собой.

Отдельная песня о том, как все это написано. Даже в тех случаях, когда мне не очень интересна тема, читается все равно легко и приятно, и дело в языке, вот так сразу не вспомню ни одного современного отечественного писателя, который бы так виртуозно обращался со словом, как Толстая, кто мог бы наплести таких словесных кружев, завитушек, узоров и завихрений, при этом не сбиться и читателя не утомить, не запутать, не заставить во всех этих хитросплетениях метафор, эпитетов, оборотов, многоэтажных и многословных конструкций потерять нить повествования, забыть, а о чем вообще речь? Чего она сказать хотела? Что происходит? Почему? Как? Зачем? При всей замысловатости, в словесных лабиринтах не блуждаешь, в хитросплетениях слов не тонешь, как в болоте, многобукафф в данном случае- не повод ниасилить.

Когда знак зодиака менялся на Скорпиона, становилось совсем уж ветрено, темно и дождливо. Мокрый, струящийся, бьющий ветром в стекла город за беззащитным, незанавешенным, холостяцким окном, за припрятанными в межоконном холоду плавлеными сырками казался тогда злым петровским умыслом, местью огромного, пучеглазого, с разинутой пастью, зубастого царя-плотника, все догоняющего в ночных кошмарах, с корабельным топориком в занесенной длани, своих слабых, перепуганных подданных.

Есть выражение- "читать и наслаждаться каждым словом"- вот это тот случай и есть.

Что же ты такое, жизнь? Безмолвный театр китайских теней, цепь снов, лавка жулика? Или дар безответной любви - это и все, что мне предназначено? А счастье-то? Какое такое счастье? Неблагодарный, ты жив, ты плачешь, любишь, рвешься и падаешь, и тебе этого мало? Как?.. Мало?! Ах так, да? А больше ничего и нет...

Толстую принято считать язвительной и злобной теткой, которая не любит людей, потому и плюется ядом в своих произведениях, ехидничает, кидается какашками в оппонентов, чуть ли не пляшет на костях, и вообще, все-то у нее глупые, жадные, уродливые, подлые и примитивные, одна она в белом пальто стоит, красивая. Ничего подобного, да, иногда она ворчит, иногда брюзжит, бывает едкой, язвительной и саркастичной, но какой-то злобы я в этом не вижу, и ненависти не нахожу тоже, это, скорее, представляется мне так- вот есть на свете вещи, с которыми человек не хочет и не может мириться, неприятны они, да и кому бы они были приятны:

Давайте, давайте пусть всё пропадёт, исчезнет, улетучится, испарится, упростится, пусть останется один суп, - съел, и порядок, и нечего чикаться. Одежду тоже давайте носить одинаковую, как китайцы при Мао Цзэдуне: синий френч. Жить давайте в хрущобах: приятное однообразие. Пусть всех мужчин зовут, допустим, Сашами, а женщин - Наташами. Или ещё проще: бабами. А обращаться к ним будем так: "Э!"

Короче, давайте осуществим мечту коммуниста: "весь советский народ как один человек", давайте проделаем быструю хирургическую работу по урезанию языка и стоящих за языком понятий, ведь у нас есть прекрасные примеры.

Мир мужчины, предлагаемый издателями, уныл и прост: пустыня, а посередине – столб, который все время падает, хоть палочкой подпирай. Этот «мужчина» никогда не был мальчиком, ничего не складывал из кубиков, не листал книжек с картинками, не писал стихов, в пионерлагере не рассказывал приятелям историй с привидениями. Никогда не плакал он над бренностью мира, – «маленький, горло в ангине», – и папа, соответственно, не читал ему «вещего Олега». Да и папы у него не было, и не надо теперь везти апельсины в больницу через весь город. Ни сестер у него, ни братьев. И жениться надо было на сироте. И дети его – досадное следствие неправильно выбранного гондона. Странным образом в этом мире нет и женщины – есть лишь «партнерша» с «гениталиями», как в зоопарке, мучимая ненормальным аппетитом к драгметаллам, словно старуха-процентщица. Жизнь его – краткий миг от эрекции до эякуляции с бизнес-ланчем посередине, и прожить ее надо так, чтобы не прищемить, не отморозить и не обжечь головку члена. До пятидесяти лет этот кроманьонец только и делает, что «кончает», после полтинника – кончается сам. На сцену выходит Немезида – аденома простаты; тут ему, молодцу, и славу поют. Он выпадает со страниц журнала, из поля зрения, из жизни; как раз в тот момент, когда «здоровье» ему нужнее всего, – цирроз, катаракта, пародонтоз, варикоз, геморрой, – журнальные доброхоты прекращают дозволенные речи, заколачивают ларек и уходят. Читателя! Советчика! Врача! – не-ет, дедусь. Протри «очки престижных марок»: кому ты нужен? Сдай часы от Картье и – на выход.

На самом деле, мне представляется, что во всем этом больше грусти, иронии, чем яда и ненависти к кому-либо или чему- либо, и нет тут желания показать- вот есть я, такая вся, и есть вы, третий сорт- не брак. В конце концов, подлости, глупости, мерзости, хамству, жадности находится место в жизни, оно- факт, как не притворяйся, существует на свете. Почему она должна делать вид, что все хорошо, все красиво, всем она довольна?

Отдельно- о лирических рассказах Толстой, вот она как раз тот автор, который отлично умеет быть пронзительной, до слез, есть в сборнике вещи, над которыми я плакала, взахлеб и навзрыд, потому что не заплакать нельзя, это вам не какая- нибудь ДжоДжо, с ее глянцевыми романчиками, где все искусственно и притянуто за уши, вымученно и выдавлено через силу, оттого и выглядит неживым. У Толстой чувства живые, да, да, да, так и бывает, верю, понимаю, все это цепляет что-то внутри, в душе, вызывает отклик., и сочувствие, и сопереживание, и грусть, и радость, и слезы, и улыбки.

...человек вонзился в Женечкино сердце, но ни он ей, ни она ему ничего важного не сказали. Да и кто она ему была, Женечка? Просто хороший сослуживец. И ничто их не связывало, если не считать кружки чая, что налила она ему после уроков в учительской, дрожа и слабея ногами от собственного безрассудства. Безумство, безумство – то была не простая, а любовная кружка, ловко замаскированная под товарищескую: Женечка налила чаю всем преподавателям, но не всем положила столько сахару. Синяя облупленная кружка с черным ободком – вот и все. И он с благодарностью отпил и кивнул головой: «Хороший чай, Евгения Ивановна. Горячий». И Женечкина любовь, босая сирота, невидная собою, заплясала, возликовав.
Вот и все, и больше совсем ничего не было, а вскоре он исчез куда-то, и некого было спросить.

Или:

Ибо мы так же слепы, нет, мы в тысячу раз более слепы, чем этот старый человек в коляске. Нам шепчут, но мы затыкаем уши, нам показывают, но мы отворачиваемся. У нас нет веры: мы боимся поверить, потому что боимся, что нас обманут. Мы уверены, что мы – в гробнице. Мы точно знаем, что во тьме ничего нет. Во тьме ничего быть не может.

Вот вам и злобная, и ядовитая, и ехидная.

На самом же деле все просто, Толстая- она разная. Чем и хороша.

Минус у книги один- примерно треть составляющих его произведений я уже встречала в других сборниках. Впрочем, Толстая- тот автор, которого мне нравится перечитывать, потому уж это-то я даже не подумаю отнести к недостаткам.